Если всё быстрей в руках сгорали спички,
Если на двоих все вредные привычки…
(с) Sakura

А ветер почему-то всё не мог успокоиться, играя с моими запутавшимися волосами, подгоняя в спину, обжигая щёки и руки огненно-июньским дыханием. Он звал меня за горизонт, наверное, в стремлении приоткрыть завесу тайны, головоломку которой я пыталась разгадать долгие месяцы. Ах, если бы этот жаркий и непрошенный ветер примчался раньше на пару недель, я бы бежала за его следами, цепляясь за полы серо-голубого плаща, накинутого на его призрачные плечи, только бы узнать, что скрывается за маской, которую жизнь надела на моего зеркального двойника… Но ветер, как это зачастую бывает в нашей легкомысленной и насмешливой жизни, опоздал, да и к тому же споткнулся на полпути, расквасил себе вечно простуженный нос (вот дурашка!), испачкал плащ в овражной грязи и надломил каблук на своих скороходных сапожках… А сапожки-то у ветра недешёвые, всё-таки новая коллекция, да и как без одного-то каблука на людях показаться? Вот и пришлось бедняге в мастерскую забежать, сапожище починить, не до моей скромной персоны ему было, вот ей-богу…
А теперь пытается наверстать упущенное – гонит меня в спину, зовёт в неведомые дали, обещая рассказать шёпотом о моей тайне…
А мне не нужны больше никакие тайны, я хочу бродить по берегу послушной реки, пересыпая шёлковый песок руками, осторожно перешагивая через замысловатые раковины, развалившиеся на пологом берегу… И поэтому я гоню ветер обратно, приказывая ему молчать о жутких тайнах моих отражений…
Ветер, правда, сопротивляется. И я разрешаю волосам вступить в перебранку с этим нелепым господином в серебряных сапожках… Но, честно говоря, плевать мне, кто выиграет в этом споре…
Я иду по траве, зарывшись в её кудри босыми ступнями, пытаюсь поймать искусственно-огромных стрекоз, напуганных моими медленными шагами. Под ногами расплываются узоры красной униформы жуков-солдатиков, которых я так не любила в детстве, над городом сгущается вечер, и лучи предзакатного солнца скользят над водной гладью, исступлённо пытаясь обнять апельсиновыми руками речные плечи… А бесстыдный ветер задирает юбку моего платья всё выше и выше, заставляя меня свернуть… Нет, ветер, я больше не сверну с пути, больше не собьюсь, не последую за твоим продырявленным овражными кустарниками плащом. Знаешь что, ветер? Принеси-ка мне лучше бумагу, украденную тобой с моего стола в позапрошлую среду… Я вырежу для тебя солдатика… И для себя тоже вырежу…
Твой солдатик будет угловатым и тонким, я нарисую карандашом ему серо-голубые глаза, и солдатик станет глядеть на тебя крайне загадочно, будто он, бумажный, знает все тайны мироздания… Твоего сероглазого солдатика я вырежу старательно и аккуратно (если, конечно, ножницы не запротивятся), из тонкой-тонкой бумаги, и вы будете вдвоём упиваться призрачностью (а, может, прозрачностью?) своей натуры… Ты береги его, я заклинаю!
А для себя вырежу хромого солдатика, раненного, бывалого… И глаз ему не нарисую, потому что глаза его устали видеть войну, эти вечные боевые действия, разгорающиеся внутри хрупкого бумажного тельца. Я буду любить солдатика, как можно любить лишь впервые – по-настоящему, искренне и навсегда… А потом порву его на десяток бумажных осколков и кину их тебе в лицо, ветер…

Потому что слишком много на свете хромых бумажных солдатиков…

 

Знаешь что, ветер?
Я разгадала твою страшную тайну:
сорвав маску со своего зеркального двойника, я обнаружила тебя…
Ветер, давай отпустим наших бумажных солдатиков в воды послушной реки,
и будем вместе брести по её пологому берегу, держась за руки?
То, что мой солдатик – лишь горстка бумаги, мы забудем, ладно?

Мы просто выпустим из рук ножницы, и настроим внутренний радиоприёмник на частоту тишины…

 

Может, смыли грим, и грима было много?
Но ты не один, ведь ты в себе узнал кого-то,
Того, кто в черно-белых снах не выглядит печально,
С кем окончательно всё было изначально…
(с) Sakura